Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1942 года: «Официально говорят, что в Германию будут забирать детей от матерей с восьми- и даже пятилетнего возраста»

«ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС ПО-ПРЕЖНЕМУ ВСЕХ ОЧЕНЬ ВОЛНУЕТ»

5 мая 1942 года, вторник.

Сегодня снова совсем холодно. Утром летел холодный снег, а сейчас дует северный ветер, хотя небо ясное и светит солнце. Кампания отправки в Германию продолжается, но сейчас меньше за счет взрослых, а больше за счет молодежи от 14 до 18 лет. Город плачет. Плачут дети, плачут матери при расставании. Матерей не берут, а детей увозят неизвестно куда.

Одно мы знаем: сведения от отправленных в Германию поступают лишь в том случае, если они восторженно описывают «солнечную Германию». Ни от кого из тех, кто уехал в январе, не говоря о тех, кто уехал позже, нет ни одного слова. Упорно говорят, что по дороге отбирают все вещи, оставляя каждому едущему лишь две смены белья.

Еврейский вопрос по-прежнему всех очень волнует. Известные врачи Рабинович и Дукельский обнаружены на Печерске среди тех голодных, которые в мусорных ящиках ищут пропитание. Они за проволокой, и передать им ничего не позволяют.

6 мая 1942 года, среда.

Ужасная погода, ужасное настроение. Словно зимой бушует буря. Она воет и стонет, и гнет к земле обнаженные, безлистые деревья. Днепр черный совсем от свинцового неба. И только ветер вздымает на нем гребни пены. Временами ветер приносит капли холодного дождя, которые, как осенью, стучат в оконные стекла и медленными струями сползают вниз. И снова кажется, что не будет тепла в этом году.

Сегодня день маминых именин. И кажется, что сама природа печалится вместе с нами. Ветер сейчас стонет, как живое существо, как мятущаяся душа, как наши души. Но отчего тосковать и метаться ветру? Он ведь счастливее нас. Он может помчаться на ту сторону. И ничто не в силах его остановить.

Через город изо дня в день идут немецкие войска. Говорят, что армия в пять миллионов движется к фронту. Откуда-то принесли известие, что Советский Союз увеличил армию до 26 миллионов человек. И снова, как все время, разные слухи ходят по городу. Говорят, что Ленинград в окружении, что в Союзе нет голода, что там уже много английского и американского вооружения.

И много говорят о том, что немцы проигрывают войну. Только это никак не отражается на положении оккупированного населения. Над Киевом каждый день советские самолеты. И люди очень хотят верить в то, что авария на железнодорожном мосту вызвана бомбами с советских ястребков. Но мы ничего не знаем, как и все время.

Вчера прошла комиссию Нюра. Ее нашли годной для Германии. И сегодня в восемь часов она должна была уехать. Хорошо, что Галка работает. Не знаю, ушел ли Миша. Туда нужно зайти. Нюся себя плохо чувствует, хуже других. Из нас хуже всех выглядят Леля и Нюся. И одна, и другая голодают совсем, все стараются отдать Гале, Шурке и даже мне. Хоть бы у Нюси ничего не было с легкими! А вокруг столько страшных от голода людей. Кажется, что на многих из них лежит уже печать смерти.

Жутко и тоскливо. Все вспоминается мама. И, словно нарочно, ветер воет и воет. Уже совсем официально говорят в городе о том, что в Германию будут забирать детей от матерей с восьми- и даже с пятилетнего возраста. Слухи, гнусные слухи, как отвратительные гады, ползут по городу и разносят бредовые идеи. Детей якобы заберут от матерей, чтобы навсегда искоренить в народе всякое воспоминание о большевизме. Выходит, что моя шутка о том, что поедут в Германию Оксанка и Шурка, принимает вид чудовищной действительности.

Но есть и хорошие вести. Много слухов о том, что Ленинград еще в январе освободился от окружения и что Крым освобожден.

9 мая 1942 года, суббота.

Н-да!.. Что еще предстоит испытать нам, «освобожденным» народам? Села и города стоном стонут. Немцы вывозят население. И если несколько дней назад казалось, что кампания отправки в Германию поутихла, то за эти два дня началась новая волна.

Пока вывозят детей. Вчера отправили Витю Кабанца, и все, кто слышал о его отправке, все плачут. Комиссия не посмотре­ла, что у него были сломаны обе ноги и ребра.

Заперли ребят на пункте на ночь. Посадили в пустую комнату, сказали ложиться на пол. Дети возражали. Их били полицейские. Вите удалось убежать домой, а мать его Тасю за это арестовали. Он плакал всю ночь, а утром его отвели прямо на вокзал.

Там весь перрон запружен голодными босыми крестьянами. Эшелоны уходят, битком набитые детьми. В таких эшелонах впереди два вагона с гестаповцами, а сзади два вагона с полицейскими. Стон и плач наполняют вокзал. И не только вокзал, весь город, всю Украину.

«ГОЛОД НЕ УМЕНЬШАЕТСЯ, А УСИЛИВАЕТСЯ»

11 мая 1942 года, понедельник.

Новости без конца. Ни одного дня без новос­тей. Вчера нам разрешили ходить уже с 4 часов утра до 9 часов вечера и приветствовали новым приказом головы города о невыезде и невыходе за город без специального пропуска, который выдается районными управами.

В этом же приказе предупреждается все трудоспособное население в возрасте от 14 до 55 лет о том, что все должны по повесткам биржи являться в семидневный срок на работы, предписанные биржей. В противном случае виновные будут наказаны как саботажники, а имущество их конфискуется. Это все сжимается кольцо вокруг киевлян. Выхода нет. Германия висит над головой как дамоклов меч.

13 мая 1942 года, среда.

В сегодняшней газете немцы пишут, что на Керченском полуострове немецкие и румынские войска начали наступление. А в газете за понедельник, в русских «Последних новостях» есть статья по Геббельсу, ко­торая называется «Нечто вроде второго фронта».

И сразу уже в Киеве появились слухи о перемирии между нашими и немцами. Но так трудно что-либо понять, предвидеть, а главное, узнать истинное положение вещей. Ведь ничего мы не знаем о действительном соотношении сил на мировой арене. И разные, разные выдвигаем предположения, стараясь уверить себя в том, что будет же конец этой страшной войне.

И кто знает, не будет ли когда-нибудь в условиях мира сотрудничать СССР с Германией. Ведь невозможно представить себе, что все без исключения немцы охвачены фашистским психозом. И не можем мы себе представить, что народ Маркса и Энгельса может без конца находиться в дурмане бредовой теории. Что же до Англии и Америки, то само существование СССР гро­зит им гибелью. А вряд ли можно рассчитывать на честное сотрудничество с ними.

Пока же партизаны вчерашней ночью пустили за Броварами под откос немецкий поезд. Говорят, что партизаны все больше и активнее действуют вокруг Киева. А не­мецкие войска все идут и идут в сторону фронта. Через мост перейти нельзя. Строжайшее запрещение. Мрачен теперь наш Днепр. Все время неспокойны его волны. Медленно уходит вода в этом году. Не потому ли, что дно Днепра устелено погибшими пароходами. Не спешит река освобождать поля под посевы, словно чувствует, что чужою стала земля, а ведь раскованы теперь воды Днепра. Они снова бьются о пороги, беспрепятственно скользя мимо мертвой плотины.

В воскресенье вдруг вернулся Витя Кабанец. Его вернули из Фастова за вещами. 13, сегодня, он должен был вер­нуться. Но наш домовой коллектив решил ни в коем случае его не отпускать. Прятать любыми способами. Степа Литовская в отчаянии и все просит спасти Люсю от отправки. Думаю, тоже будем прятать.

А они, Литовские, все трое страшные от голода. И люди уже слабо помогают. Сейчас очень трудно помочь, нет средств купить продукты на базаре. А иначе где взять. Под вечер принесли сведения, что сегодня начали забирать в Германию тех, кто поступил на работу после 4 апреля. А я сегодня, наконец, получила трудовую карточку.

19 мая, 1942 года, вторник.

Весна. Или, вернее, лето. Сразу стало жарко. В воскресенье была первая гроза. И сразу все зазеленело вокруг. Киев красив, как всегда весной, если только не идти туда, где руины. И шумы теперь доносятся через открытые окна. Только шумы эти необычные для Киева. Кричат дети, хоть их и много меньше теперь. Поют птицы. И бесконечно поет свои фокстроты радио.

В ресторанах, которые теперь на каждом шагу, играют джазы. И рестораны, и джазы самого низкого разряда. На углах продаются нарциссы и черемуха. Еще больше появилось немцев на улицах и девчонок в светлых платьях. Они все смеются, бегают, а не ходят.

И все это на фоне целых армий нищих и голодных, которые сидят на всех улицах, в Николаевском парке, на базарах, у церквей. И еще более диким контрастом выглядит наш народ на фоне расцветшей природы. Ведь голод не уменьшается, а усиливается.

26 мая 1942 года, вторник.

Снова не пишется дневник, теперь перерыв из-за работы на огородах. Мы в пятницу, воскресенье и понедельник копали огород. Это та новая кампания, которой занят сейчас весь город.

27 мая 1942 года, среда.

В Броварах снова сделали что-то партизаны. В воскресенье все мужчины Броваров были арестованы с семи часов утра до трех часов дня. Потом у них на глазах повесили пять человек и предупредили, что в случае повторения каких-нибудь эксцессов будет повешен каждый десятый из них. В чем дело, никто из них не знает. Из пяти повешенных у трех при обыске было обнаружено оружие.

Страшен сам факт, но страшно и то, почему проваливаются наши люди. Неужели немцы сами могут найти всех, кто против них? Думаю, что не могут. Значит, самое ужасное, что свои выдают своих.

И все, что вокруг нас, начинает походить на вакханалию. Выселили все Слободки и Труханов остров. Люди на вещах сидят у Днепра и у дверей управ. Ими собираются заселить пустой Подол. И умирают. Каждый день регистрируют более пяти-шести случаев смерти среди выселенцев.

Огороды копают, пашут, сеют. А сегодня Муся рассказала с отчаянием, что немцам понравились засеянные и уже частью взошедшие огороды, и они перепахали их и засеяли для себя все участки, розданные населению подле Караваевых дач.

Урожая нечего ждать в этом году. Земля не засеяна. Крестьяне копают лопатами и совершенно законно не хотят сеять. И снова их вешают. Налог на кур — тридцать пять яиц в месяц с каждой курицы (!). Так мы живем.

29 мая 1942 года, пятница.

Сегодня первая летняя ночь. Светит огромная яркая луна. Небо чистое, синее, теплое. В городе тихо до жути. И тоска, гнетущая тоска от цветущих каштанов, от теплой ночи и от этого ясного безразличного неба. Это безразличие природы особенно ощущается оттого, что уже 18 дней длится бой под Харьковом, что снова тысячи убитых, раненых, взятых в плен.

А в Киеве уже совсем невероятными темпами идет германская кампания. Вчера прислали списки в нашу мастерскую. Из 100 человек забирают 34. Плач и стон стоит в мастерской. И я в числе других получила повестку. Это заставило меня прекратить разговоры с совестью и идти просить, чтобы меня приняли на работу в нашу библиотеку. С 1 числа буду работать там.

«КОНСЕРВАТОРИЯ ВСЕ ЧАЩЕ ДАЕТ КОНЦЕРТЫ И ЭТИМ ЗАВОЕВЫВАЕТ СЕБЕ ПРАВО НА ЖИЗНЬ»

1 июня 1942 года, понедельник.

Эти три дня мы в ужасном состоянии. В субботу по радио передали специальное сообщение об очередной победе немцев под Харьковом. Бой, который длился с 11 мая, по сообщениям немцев, окончился полным разгромом и уничтожением трех советских армий. При этом немцы взяли 240 тысяч пленных, 1290 танков, 500 с лишним самолетов и какие-то огромные количества другого вооружения. Считаем, что эти сообщения очень преувеличенные, и все равно у всех у нас в эти дни болит голова. И все плачут все время.

И ужасное впечатление производит германская кампания. Теперь ее проводят немцы. Уже освободить могут только немцы — начальник биржи и его заместитель. Если еще две недели назад достаточно было прийти с выводами комиссии из поликлиники к инспектору районной управы, то теперь он не имеет права освобождать даже с немецкими удостоверениями. Инспектор посылает на биржу к господину Крюгеру.

Консерватория упорно борется за свое существование. Все чаще она дает концерты и этим завоевывает себе право на жизнь. Борьба за существование теперь очень трудная, и каждый изощряется как может.

Один из способов борьбы — огороды. В воскресенье во все пригородные места тянутся люди с лопатами, граблями и самодельными тележками. Кто копает, кому пашут, но все поля вокруг Киева покрыты горожанами, которые роются в земле. Кто получил посевную картошку, кто купил, у кого еще нет ее совсем. Но огороды упорно обрабатываются, и только никто не знает, удастся ли их сохранить.

Мы с Нюсей получили участок на консерваторской земле между Сырцом и Дехтярями. Там огромный кусок земли поделен между организациями. Пока наши музыканты собрались поделить участки, кто-то запахал почти 40 соток из 140. Пока вскопали всю остальную землю, обнаружили, что еще кто-то отхватил семь соток. И спрашивать не с кого, сами виноваты, что поздно собрались.

Мы вскопали свои семь с половиной сотых на Троицу. Нам очень помогла Поля, живущая у Люси. Без нее мы копали бы еще два дня. Вчера посадили два с половиной пуда картошки. А бураки и фасоль, посеянные на Троицу, уже начали всходить.

Идти нам на огород два часа. Пути туда, наверное, километров девять-десять. Прямая дорога до первого Святошинского моста, взорванного перед уходом нашими. Мы идем среди массы людей. Во все стороны мчатся немецкие огромные машины, мотоциклы, велосипеды. На всех столбах сплошь немецкие надписи. Немцев много идет во все стороны по шоссе. А еще больше киевлян плетется по обочинам дороги из города и в город. Они навьючены мешками или запряжены в тележки. Каких только изобретений нет в «обозе Гитлера»!

Когда свернешь от моста в сторону Сырца, сразу словно приглушается тоска. Пахнет земля. Поют соловьи. Кричат лягушки, тихо кругом. Только изредка где-то далеко стреляют. Все зеленое, яркое вокруг. Еще на прошлой неделе цвели сады. Деревья были белые, словно облитые цветом. Только ветер обил этот цвет, и неизвестно, успела ли появиться завязь. И хотя очень тяжело добираться пешком с ношей или тележкой до огорода, для нас сейчас это отдых. И если бы только не было так тяжело снова окунаться в нашу ужасную дейст­вительность, когда возвращаешься домой.

«ИЗ БИБЛИОТЕКИ МОЖНО УЙТИ, МОЖНО СПАТЬ, МОЖНО ВООБЩЕ ЦЕЛЫЕ ДНИ НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ, И НИКТО ДАЖЕ НЕ ЗАМЕТИТ, НЕ ЗАИНТЕРЕСУЕТСЯ»

4 июня 1942 года, четверг.

Итак, я снова в библиотеке Академии наук, которая называется теперь Wissen­schaftliche Academische Bibliothek des Ge­ne­ral-Komissar. Уже четыре дня я здесь. И привыкла уже, хотя все время такое чувст­во, словно хожу по склепу, где лежат умершие. Запустение, грязь, тишина. Ничто не напоминает кипучей жизни, которая некогда наполняла библиотеку до краев. Читальные залы покрыты годичной пылью, и запах в них затхлый от согретого солнцем воздуха. Черными пятнами в окнах закрывают свет куски дикта или картона, вставленные вместо вылетевших от взрыва стекол. Ни одного цветка не сохранилось в библиотеке. Они погибли от холода. От морального холода погибла библиотечная жизнь.

В вестибюле стены и потолок залиты ржавыми пятнами. Это через дырявую крышу вода лилась беспрепятственно вниз. Везде склады мертво лежащих книг и разной мебели. И только между лестницами стоят, словно вчера поставленные, панно с орнаментами центрального оформления выставки Франко. Краски не выцвели за год. Но как больно смотреть на свою работу, сделанную в советское время и опозоренную тем, что на холсте под имитацией автографа Франко висит лозунг Гитлера «Наша борьба — борьба правды с ложью. А так как правда всегда побеждает, значит, победим мы». И страшно, очень страшно, что такой лозунг так цинично могут поднимать на щит фашисты!

Теперь много места в библиотеке. Все комнаты пустые. А как трудно было раньше получить место для работы. Углы коридоров казались прекрасными кабинетами, столько было работников и читателей в библиотеке. А теперь! Только серые ночные бабочки в пыли лежащих без движения занимают библиотечные залы. В красном уголке стосы книг. Это сотни тысяч книг, которые перетащили в зимние холода на своих спинах старухи, оставшиеся в библиотеке. Молодых нет совсем. Я здесь называюсь «юной», потому что самой молодой после меня не менее 40 лет. Все старые сотрудники, но трудно их уз­нать. Голод и холод слишком изменили их, и если бы не тишина библиотеки, которая подчеркивает звуки их шагов, медленных и тоже очень тихих, казалось бы, что движутся тени бывших библиотекарей.

Библиотека получила в подарок новое университетское здание, подобное ей, находящееся по другую сторону университета. Там тоже в пыли и холоде, среди груд книг в кабинетах, сразу утром после прихода выстраиваются в ряд все сотрудники библиотеки и конвейером подают книги снизу вверх. Жуткий конвейер.

Все библиотекари получают 827 рублей или 806 (вторые — те, кто позже поступил). И уборщицы получают по 300 рублей. В число средних попали канцелярия и я. Мы получаем по 640 рублей. Для переплетчика, которым я теперь работаю, большей ставки не нашлось. Конвейер работает несколько быстрее после первого и пятнадцатого числа, когда участники его поедят хлеба. А все остальные дни все двигаются, как примерзшие мухи. Дисциплины в библиотеке никакой. Дирекция вся мягкосердечная. Только уволили уборщиц Кузнецову и Кириллову за ругательства. В ос­тальном же из библиотеки можно уйти, мож­но спать, можно вообще целые дни ничего не делать, и никто даже не заметит, не заинтересуется.

Комнаты, где теперь жизнь, — бывший спецотдел. Там зимою топилась печь, и там сидели все. Сидят там и теперь. Сидит в библиотеке и Бенцинг целый день. Все дела делаются с его ведома. Он благоволит к сотрудникам, покровительствует им, заботится об их благополучии. Он сам выхлопотал ставки для сотрудников. Ему я обязана тем, что сижу пока здесь, а не еду в «солнечную» Германию.

«БЕНЦИНГ ПОКАЗАЛСЯ МНЕ СИМПАТИЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, ЧТО НИКАК НЕ ВЯЗАЛОСЬ В НАШЕМ ПРЕДСТАВЛЕНИИ С ГОРОХОВОЙ ФОРМОЙ СО СВАСТИКОЙ НА РУКЕ, КОТОРУЮ ОН НОСИТ»

Мое поступление в библиотеку было довольно своеобразно и может поставить в тупик. Когда никакого спасения от Германии не оставалось, я зашла в библиотеку спросить, не возьмут ли меня на работу. В маленькой комнате спецотдела сидели Бенцинг и Фалькевиц. Мой вопрос перевели Бенцингу. Он смерил меня довольно пренебрежительным взглядом, как мне показалось, и спросил, что я умею делать. Я назвалась переплетчиком. Он вдруг довольно приветливо улыбнулся и спросил, устроит ли меня работа с 1 июня (было это числа 15 мая). Я сказала, что да, устроит, если до тех пор меня не заберут в Германию. Он спросил, почему я не хочу туда ехать. Я, совершенно не считаясь с моментом, вдруг бросила: «Туда могут отвезти только мой труп». Ему точно перевели. Лицо его сделалось злым, он отвернулся, а я, правду сказать, струсила. И вдруг он повернулся, снова приветливо улыбаясь, и сказал: «Пока вы у меня не работаете, я ничего вам не могу обещать. Но когда будете работать, я постараюсь защитить вас от не­об­ходимости ехать туда».

Этот оборот дела меня очень озадачил, и Бенцинг показался мне симпатичным человеком, что никак не вязалось в нашем представлении с гороховой формой со свастикой на руке, которую он носит. От меня ничего не потребовали, никаких документов или заявлений. А 1 числа оказалось, что я — переплетчик — есть уже в составе библиотеки. Так я поступила на работу к немцам. Сама должна была прийти. Раз в месяц 1 числа Бенцинг приносит деньги, и Луиза Карловна платит их сотрудникам. Бенцинг же дал 100 рублей на ремонт рояля в музыкальном отделе библиотеки, и уже было два концерта. Второй был уже при мне, вчера. Из-за него я вчера едва дотащилась домой, потому что перенесла перед тем из читальных залов 40 стульев.

Мне отпустили комнату Бухиной. В ней светло, чисто, и в открытое окно доносятся шумы, словно живого, города. Во всем этом крыле только Семашкевич еще рас­кладывает книги в бывшей бухгалтерии.

Никак не уйти от воспоминаний. И тут, в комнате, тоже. Я только думаю, что Бухина была бы не очень огорчена, если бы узнала, что в ее комнате теперь мое переплетное ателье. Жива ли она, Роза Анатольевна? Мне часто на улице кажется, что она идет, и тогда, как во всех случаях подобных галлюцинаций, дрожь пробегает с головы до ног. Где-то все они? Не знают, что мы не перестаем думать о них, и только ничего не знаем, ничем не можем помочь.

16 июня 1942 года, воскресенье.

Таня волнуется, потому что у ее самого близкого друга Шуры большие неприятнос­­ти. У Шуры есть еще две сестры, и их управдом, женщина-дрянь, усиленно отправляет в Германию. Они прячутся, а управдомша грозится на них донести.